Мистический реалист Николай Гоголь

ПУТАНИЦА С ПРОИСХОЖДЕНИЕМ

Николай Васильевич Гоголь родился в Сорочинцах (благодаря ему это название кажется приятно знакомым) в Полтавской губернии. Некоторое время он «жил под именем», а точнее, под двойной фамилией — Гоголь-Яновский. С происхождением фамилии (и с «коктейлем» из кровей, намешанных в писателе) — тёмная история, есть разные версии. По семейному преданию, Николай Васильевич происходит из казацкого рода, его предком был гетман Правобережного Войска Запорожского Речи Посполитой Остап Гоголь. И будто среди предков были и поляки — причём шляхта (привилегированное сословие). Большая часть биографов склоняют Гоголя к Малороссии. Другие говорят, что дед писателя сфальсифицировал информацию, дабы получить дворянский титул.

Сам Гоголь в какой-то момент просто отбросил половину фамилии, сказав, что её «поляки выдумали» (вероятно, он был не в курсе всей истории, а может, просто шутил).

В детстве Николай Васильевич много жил в деревне, и потому имел возможность изучить вдоль и поперек тот самый малороссийский быт, который так чудесен в его творениях.

Отец Николая Василий Афанасьевич был отличным рассказчиком и писал пьесы для домашнего театра. Гоголь унаследовал от него любовь к театральным постановкам. А перебравшись в Санкт-Петербург, он даже пытался стать актёром (правда, из этой затеи ничего не вышло). Василий Афанасьевич умер, когда Николаю было 15, и тогда будущему писателю пришлось взять на себя значительную часть забот о семье.

Мать Гоголя Мария Ивановна рано разглядела в сыне гения и старалась поддерживать по мере сил, отдавала ему последние сбережения. Помните неповторимую гоголевскую мистику, вроде полную иронии, но при этом очень настоящую? Будущему писателю эту мистику показала мать.

Николай учился в Гимназии высших наук в Нежине. Конечно же, он не любил учиться, [ПОТОМУ ЧТО ЭТО СКУЧНО]. Зато умел быстро «переобуться», умудрялся выучить материал за несколько дней до экзаменов, и так довёл это неприятное дело до конца. Как ни странно, гениальному автору не давались языки, успехи он делал только в русской словесности и… в рисовании.

Преподаватель словесности меж тем не одобрял Жуковского и Пушкина, но пропагандировал литературу XVIII века. Это не позволило гимназии отравить восприятие гениальных творений учениками, плюс на пользу сыграл эффект «назло бабушке»: гимназисты увлечённо читали именно ту литературу, которая оказалась под запретом. И вообще, учащиеся, вопреки образовательной системе, вполне справлялись сами — сначала выписывали журналы, потом организовали свои собственные, рукописные — «Метеор литературы» и «Навоз Парнасский».

После переезда в Санкт-Петербург Гоголь пытался и стандартно «работать работу», но служба оказалась невыносимо унылой для творческой личности. Этакое логическое продолжение гимназии. На сцену его не приняли, несмотря на комический талант и многочисленные попытки. Только тогда Гоголь серьёзно взялся за литературу.

МАГИЧЕСКИЕ СЛОВА И АПОКРИФЫ

Не будем закапываться в гоголевские мытарства и поиски. Скажем только, что писателю ничто не давалось легко, несмотря на его способности. И он настолько бывал к себе критичен, что видел свои произведения слишком поверхностными (в частности, таковым он считал первый крупный литературный труд, который принёс ему известность — знаменитые «Вечера на хуторе близ Диканьки»).

А вот Пушкин очень впечатлился Гоголем и «Вечерами на хуторе». Вот что он написал по этому поводу издателю журнала «Литературные прибавления к Русскому инвалиду»:

«Сейчас прочел "Вечера близ Диканьки". Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались "Вечера", то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч. Пора, пора нам осмеять les précieuses ridicules нашей словесности, людей, толкующих вечно о прекрасных читательницах, которых у них не бывало, о высшем обществе, куда их не просят, и все это слогом камердинера профессора Тредьяковского».

Вот так вот весело и по существу. Позже Александр Сергеевич написал рецензию на несколько произведений Гоголя, которая была опубликована в «Современнике»:

«Читатели наши, конечно, помнят впечатление, произведенное над ними появлением "Вечеров на хуторе": все обрадовались этому живому описанию племени, поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина! Мы так были благодарны молодому автору, что охотно простили ему неровность и неправильность его слога, бессвязность и неправдоподобие некоторых рассказов, предоставя сии недостатки на поживу критики. Автор оправдал таковое снисхождение. Он с тех пор непрестанно развивался и совершенствовался. Он издал "Арабески", где находится его "Невский проспект", самое полное из его произведений. Вслед за тем явился и "Миргород", где с жадностию все прочли и "Старосветских помещиков", эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и "Тараса Бульбу", коего начало достойно Вальтер-Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале».

Собственно, один гений уже всё сказал и сформулировал о другом гении и его стиле — к этому почти и добавить нечего.

Но всё же для более чёткого портрета приведём воспоминание о Гоголе Ивана Сергеевича Тургенева:

«Гоголь говорил много, с оживлением, размеренно отталкивая и отчеканивая каждое слово – что не только не казалось неестественным, но, напротив, придавало его речи какую-то приятную вескость и впечатлительность. Он говорил на о̀; других, для русского слуха менее любезных, особенностей малороссийского говора я не заметил. Все выходило ладно, складно, вкусно и метко. Впечатление усталости, болезненного, нервического беспокойства, которое он сперва произвел на меня, – исчезло. Он говорил о значении литературы, о призвании писателя, о том, как следует относиться к собственным произведениям; высказал несколько тонких и верных замечаний о самом процессе работы, о самой, если можно так выразиться, физиологии сочинительства, и все это – языком образным, оригинальным и, сколько я мог заметить, нимало не подготовленным заранее, как это сплошь да рядом бывает у «знаменитостей».

А вот очень интересное и трогательное воспоминание П. Анненкова о встрече с Гоголем, во время которой он вслух читал первые главы «Мёртвых душ»:

«Последнее мое свидание с Гоголем было в 1839 году, в Петербурге, когда он останавливался в Зимнем дворце, у Жуковского. Первые главы «Мертвых душ» были уже им написаны, и однажды вечером, явившись в голубом фраке с золотыми пуговицами, с какого-то обеда, к старому товарищу своему Н. Я. Прокоповичу, он застал там всех скромных, безызвестных своих друзей и почитателей, которыми еще дорожил в то время… Мы уже узнали, что он собирался прочесть нам новое свое произведение, но приступить к делу было не легко. Гоголь, как ни в чем не бывало, ходил по комнате, добродушно подсмеивался над некоторыми общими знакомыми, а об чтении и помину не было. Даже раз он намекнул, что можно отложить заседание, но Н. Я. Прокопович, хорошо знавший его привычки, вывел всех из затруднения. Он подошел к Гоголю сзади, ощупал карманы его фрака, вытащил оттуда тетрадь почтовой бумаги в осьмушку, мелко-намелко исписанную, и сказал по-малороссийски, кажется, так: «А що се таке, у вас, пане?» Гоголь сердито выхватил тетрадку, сел мрачно на диван и тотчас же начал читать, при всеобщем молчании. Он читал без перерыва до тех пор, пока истощился весь его голос и зарябило в глазах. Мы узнали таким образом первые четыре главы «Мертвых душ»… Общий смех мало поразил Гоголя, но изъявление нелицемерного восторга, которое видимо было на всех лицах под конец чтения, его тронуло… Он был доволен. Кто-то сказал, что приветствие Селифана босой девочке, которую он сажает на козлы вместо проводника от Коробочки – приветствие: «ноздря» – не совсем прилично. Все остальные слушатели восстали против этого замечания, как выражающего излишнюю щекотливость вкуса и отчасти испорченное воображение, но Гоголь прекратил спор, взяв сторону критика и заметив: «Если одному пришла такая мысль в голову – значит и многим может притти. Это надо исправить». После чтения он закутался, по обыкновению, в шубу до самого лба, сел со мной на извозчика, и мы молча доехали до Зимнего дворца, где я его ссадил. Вскоре потом он опять исчез из Петербурга».

Известно, что красноречие и дар убеждения Гоголя были невероятно мощными. И не только в литературе, но и в жизни. О умел достучаться, растрогать, вывести человека из привычного и устоявшегося состояния души.

О Николае Васильевиче даже писали апокрифические рассказы — то есть не претендующие на абсолютную достоверность, но имеющие под собой реальные основания. Например, рассказ Николая Лескова «Путимец» повествует, как красноречие Гоголя устыдило жадного богатого старика («Гостомысла»), причём настолько, что тот в конце концов ушёл в монастырь. Понятно, что эта история — символическая и гиперболизированная, но она явно возникла не на пустом месте. Кроме того, подобных рассказов ещё немало, и это тоже о чём-то говорит...

МИСТИКА, РЕАЛЬНОСТЬ, ИРОНИЯ...

Сам писатель осознал силу своего влияния на народные массы после публикации «Ревизора» и «Мёртвых душ». И задумался о своём пророческом предназначении настолько глубоко, что это со временем приобрело чрезмерный характер, стало навязчивой идеей. Он настолько зациклился на своей высокой цели, что это медленно, но верно стало сводить его с ума.

А общественность зациклилась на разных версиях и нюансах последнего отрезка жизни и затем смерти гения ( «с ума сошел!», «заживо закопан!» — сплошь скандалы) и до сих пор никак не успокоится. Пожалуй, тот самый штамп, который «фонит» при упоминании Гоголя — как раз из этой области, а вовсе даже не из литературной. Да кто мы вообще такие, чтобы по этому поводу что-то предполагать?

Но однозначно — во всём, что касается Гоголя, в самом Гоголе и на страницах его книг очень много мистического. Все всё понимают — фантастика, символы, наконец, ирония. Но эти кошмары, черти, недо-мёртвые утопленницы и прочие отчего-то до жути реальны. Наверное, многие из нас видели кого-то из этой компании в своих кошмарах — тех, которые не сразу отличаешь от реальности. Чтобы иметь дело с такой материей, нужно быть сверхчувствительным, а чтобы сохранить при этом целостность разума, нужно быть толстокожим. Но тогда и материя окажется недоступна... Видимо, такова цена этого знания.

Но есть у Гоголя много и чистой иронии, безо всякой мистики. Достаётся, как это часто бывает, «срединному» слою с их узколобыми представлениями и мелкими трагедийками.

Больше, пожалуй, никто не смог написать об этой тоскливой материи так, чтобы читатель корчился от хохота. Например, мы за это обожаем сон героя (который боялся жениться) из повести «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка» (те самые «Вечера на хуторе»). Нет сил не процитировать:

«На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бросился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком — и в кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена... То вдруг он прыгал на одной ноге, а тетушка, глядя на него, говорила с важным видом: «Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый человек».

На первый взгляд человеку неподготовленному такой текст может показаться полным бредом. Но потом понимаешь: это же реализм!)

Смешно чуть ли не до истерики, потом грустно до слёз — Николай Васильевич тронул так тронул. И собой, своей историей, личностью, и произведениями, — всё это как будто единое целое. Хотелось бы изобрести какие-то новые слова, чтобы только не обижать талант банальными определениями. Кто ещё вызывает в читателях такие чистые, сильные и искренние эмоции? Гоголь в этом смысле совершенно уникален. И кажется, что ему подвластен весь спектр и чувств, и слоёв реальности. Очень грустно оттого, что его хрупкая физическая оболочка не вынесла этой разности потенциалов. Но зато его мир (снова просим у гения прощения за банальность, но как ещё скажешь?) живёт и всегда будет жить.

И каждый из нас может обратиться к той части спектра, в которой у него в данный момент есть потребность, к которой есть вопросы или просто ностальгия.)

источник