«"Яйцо почкуется", - строчили карандаши».

Хотя кому как.)

Давайте разбираться, из-за чего весь «сыр-бор».

Хаксли уловил общие тенденции времени, умножил их в несколько раз - и получилась модель общества потребления с регулируемым уровнем тупости:

«Люди счастливы; они получают все то, что хотят, и не способны хотеть того, чего получить не могут».

На дворе далекое будущее: 26 век «христианской эры» (или 2541 год). Народ по уровню тупости делится на касты. Главный рычаг воздействия на них — «пряниковый»: благодаря непрерывному услаждению собственных пристрастий и слабостей, люди просто тонут в удовольствиях. Панацея от всех проблем — наркотик сома, и даже абстиненции он не вызывает. Это ли не сказка!.. Короче, «всё для людей» — но не позволено никакой индивидуальности, никаких чувств, своих собственных мыслей и подобных причуд. Комфорт вместо свободы.

Поглумился Хаксли и над религиозностью — нео-лондонцы замотивированы на поклонение Генри Форду как лицу всего общества потребления, а вместо крестного знамения они осеняют себя «Знаком Т» (от автомобиля Форд Т). Уровень осознанности напоминает современных «православнутых», неистово размахивающих по поводу и без своим статусом «верующих» и «добра желающих».

В итоге почти все радостно деградируют, а кто вдруг не желает — того «просят» с глаз долой в изоляцию, либо к почти первобытному строю — в глушь к индейцам. Метафора достаточно прямолинейная, даже и не требует пояснений. Вообще весь роман этим отличается — на самом деле всё сказано в лоб, нет нужды закапываться в трактовках.

Но, как и всегда, не следует воспринимать мысли автора слишком уж буквально и догматически — не морализаторства ради сие писалось. Хаксли в предисловии к изданию романа 1946 года дает понять, что и сам ни в чём не уверен железобетонно. На основе того, что видит, он строит гипотезы, не более:

«Когда я писал эту книгу, мысль, что людям на то дана свобода воли, чтобы выбирать между двумя видами безумия, — мысль эта казалась мне забавной и, вполне возможно, верной».

В том же предисловии писатель провозгласил, что если бы «Дивный новый мир» создавался позже, с учётом новых умозаключений, то картину пришлось бы значительно расширить — и тут же сам себя отчасти опроверг:

«Между утопической и первобытной крайностями легла бы у меня возможность здравомыслия – возможность, отчасти уже осуществленная в сообществе изгнанников и беглецов из Дивного нового мира, живущих в пределах Резервации. […] Сегодня я уже не стремлюсь доказать недостижимость здравомыслия. Напротив, хоть я и ныне печально сознаю, что в прошлом оно встречалось весьма редко, но убежден, что его можно достичь, и желал бы видеть побольше здравомыслия вокруг. За это свое убеждение и желание, выраженные в нескольких недавних книгах, а главное, за то, что я составил антологию высказываний здравомыслящих людей о здравомыслии и о путях его достижения, я удостоился награды: известный ученый критик оценил меня как грустный симптом краха интеллигенции в годину кризиса. Понимать это следует, видимо, так, что сам профессор и его коллеги являют собой радостный симптом успеха. Благодетелей человечества должно чествовать и увековечивать».

Одним словом, «раздразнивание скреп» от Хаксли - это отчасти игра-провокация. Но не потому, что писатель недостаточно серьёзно воспринимает проблему — как раз наоборот (и его серьёзность местами тоже гротескна).

«утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать окончательного их осуществления […] Утопии осуществимы. […] Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к не утопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу».

"Проехался" Хаскли по всем без исключения, и, конечно, рад этому особенно никто не был. Роман-скандал "О дивный новый мир" и до сих пор имеет не очень-то однозначную славу. Всё-таки дети, выращивающиеся в бутылях, порнография, показываемая в кино, и практически бесконтрольное употребление наркотиков... Представьте незабвенный образ Мизулиной, и сразу станет понятно, что судьба у романа была не из легких. Но тут вот какое дело: конечно, мы не можем воспринимать мир, сконструированный Хаксли, всерьез — всё-таки это антиутопия. Тем не менее, намеченные им векторы движения человеческой мысли, а если точнее - "мысли человечества", в общем вполне отражают суть текущего положения вещей. Просто взрослые люди, как и дети, гораздо легче вовлекаются в серьёзные процессы и размышления, если процессы эти организованы в игровую форму. А когда уже вовлекся, дальше годы есть чем занять: хочешь — сублимируй, брызгая слюной на тему «развалили страну» и «что за жизнь-то у нас такая», хочешь — на ЖКХ брызгай...

Или, как бы банально это ни звучало, начни с себя. От себя всё равно не съедешь.)

"Безумие чувств заразительно..."

«О дивный новый мир» фрагмент:

[...]Господь наш Форд – или Фрейд, как он по неисповедимой некой причине именовал себя, трактуя о психологических проблемах, – господь наш Фрейд первый раскрыл гибельные опасности семейной жизни. Мир кишел отцами – а значит, страданиями; кишел матерями – а значит, извращениями всех сортов, от садизма до целомудрия; кишел братьями, сестрами, дядьями, тетками – кишел помешательствами и самоубийствами.

– А в то же время у самоанских дикарей, на некоторых островах близ берегов Новой Гвинеи…

Тропическим солнцем, словно горячим медом, облиты нагие тела детей, резвящихся и обнимающихся без разбора среди цветущей зелени. А дом для них – любая из двадцати хижин, крытых пальмовыми листьями. На островах Тробриан зачатие приписывали духам предков; об отцовстве, об отцах там не было и речи.

– Крайности, – отметил Главноуправитель, – сходятся. Ибо так и задумано было, чтобы они сходились.

– Доктор Уэллс сказал, что трехмесячный курс псевдобеременности поднимет тонус, оздоровит меня на три-четыре года.

– Что ж, если так, – сказала Ленайна. – Но, Фанни, выходит, ты целых три месяца не должна будешь…

– Ну что ты, милая. Всего неделю две, не больше. Я проведу сегодня вечер в клубе, за музыкальным бриджем. А ты, конечно, полетишь развлекаться?

Ленайна кивнула.

– С кем сегодня?

– С Генри Фостером.

– Опять? – сказала Фанни с удивленно нахмуренным выражением, не идущим к ее круглому, как луна, добродушному лицу. – Неужели ты до сих пор все с Генри Фостером? – укорила она огорченно.

Отцы и матери, братья и сестры. Но были еще и мужья, жены, возлюбленные. Было еще единобрачие и романтическая любовь.

– Впрочем, вам эти слова, вероятно, ничего не говорят, – сказал Мустафа Монд.

– «Ничего», – помотали головами студенты.

Семья, единобрачие, любовная романтика. Повсюду исключительность и замкнутость, сосредоточенность влечения на одном предмете; порыв и энергия направлены в узкое русло.

– А ведь каждый принадлежит всем остальным, – привел Мустафа гипнопедическую пословицу.

Студенты кивнули в знак полного согласия с утверждением, которое от шестидесяти двух с лишним тысяч повторений в сумраке спальни сделалось не просто справедливым, а стало истиной бесспорной, самоочевидной и не требующей доказательств.

– Но, – возразила Ленайна, – я с Генри всего месяца четыре.

– Всего четыре месяца! Ничего себе! И вдобавок, – обвиняюще ткнула Фанни пальцем, – все это время, кроме Генри, ты ни с кем. Ведь ни с кем же?

Ленайна залилась румянцем. Но в глазах и в голосе ее осталась непокорность.

– Да, ни с кем, – огрызнулась она. – И не знаю, с какой такой стати я должна еще с кем то.

– Она, видите ли, не знает, с какой стати, – повторила Фанни, обращаясь словно к незримому слушателю, вставшему за плечом у Ленайны, но тут же переменила тон.– Ну, кроме шуток, – сказала она, – ну прошу тебя, веди ты себя осторожней. Нельзя же так долго все с одним да с одним – это ужасно неприлично. Уж пусть бы тебе было сорок или тридцать пять – тогда бы простительнее. Но в твоем-то возрасте, Ленайна! Нет, это никуда не годится. И ты же знаешь, как решительно наш Директор против всего чрезмерно пылкого и затянувшегося. Четыре месяца все с Генри Фостером и ни с кем кроме – да узнай Директор, он был бы вне себя…

– Представьте себе воду в трубе под напором – Студенты представили себе такую трубу. – Пробейте в металле отверстие, – продолжал Главноуправитель. – Какой ударит фонтан! Если же проделать не одно отверстие, а двадцать, получим два десятка слабых струек.

То же и с эмоциями. «Моя детка. Моя крохотка!.. Мама!» – Безумие чувств заразительно. – «Любимый, единственный мой, дорогой и бесценный…»

Материнство, единобрачие, романтика любви. Ввысь бьет фонтан; неистово ярится пенная струя. У чувства одна узенькая отдушина. Мой любимый. Моя детка. Немудрено, что эти горемыки, люди дофордовских времен, были безумны, порочны и несчастны. Мир, окружавший их, не позволял жить беспечально, не давал им быть здоровыми, добродетельными, счастливыми. Материнство и влюбленность, на каждом шагу запрет (а рефлекс повиновения запрету не сформирован), соблазн и одинокое потом раскаяние, всевозможные болезни, нескончаемая боль, отгораживающая от людей, шаткое будущее, нищета – все это обрекало их на сильные переживания. А при сильных переживаниях – притом в одиночестве, в безнадежной разобщенности и обособленности – какая уж могла быть речь о стабильности?[..]

@cultpop