Какова древность нашего воображения

Петроглифы Сикачи-Аляна © Andshel

Этот довольно механистический подход к воображению отражен в более поздних вычислительных и модульных теориях ума, согласно которым человеческое мышление комплектуется врожденными процессорами. Американский философ Денис Даттон, например, утверждал в книге «Художественный инстинкт» (The Art Instinct), что пейзажные картины популярны, потому что нам инстинктивно нравятся отдаленные, подходящие для разведки позиции. Такое поведение было присуще нашим предкам, которые оценивали горизонт на предмет угроз и ресурсов. Эта точка зрения — доминирующая в современной эволюционной психологии — кажется очень далекой от творческого воображения художника или даже инженера.

Весьма сухой взгляд философов и когнитивных теоретиков на воображение не удивляет, но и наши повседневные представления о нем не намного лучше. Как и греки, мы по-прежнему представляем наше творчество как музу, которая опускается к нам — своеобразная одержимость или чудесное безумие, которое переполняло Винсента Ван Гога и Джона Леннона, но лишь тонкой струйкой течет в нас. После смерти великого техасского импровизатора Стиви Рэя Вона Эрик Клэптон отдал ему дань уважения, назвав того открытым руслом, через которое просто льется музыка.

Мы так сильно романтизировали творчество, что в головах у нас оно осталось как тайна, покрытая мраком. Мы больше не верим в музу, но это «таинственное» представление все еще не получилось заменить ничем лучшим. Австрийский художник Эрнст Фукс так рассказывал о мистической потере себя, которая сопровождает создание произведения искусства: «В трансе моя рука создает неясное… Нередко я впадаю в транс, когда рисую: мое сознание затмевается, уступая ощущению полета… я делаю то, о чем почти ничего не знаю, будучи в сознании». Этот таинственный взгляд на воображение расплывчат и неясен, но по крайней мере он включает в себя хоть что-то о децентрализованном психологическом состоянии творчества. Психологи, такие как Михай Чиксентмихайи, отмечали этот аспект, описывая (и советуя) состояние, подобное парению, но эта идея оказалась не более чем светской переформулировкой суждения о таинственном происхожении воображения.

Эволюционное мышление предлагает выход из этой путаницы. В соответствии с другими эволюционными теориями человеческого разума, у воображения есть история. Мы должны думать о воображении, как археолог — о месте раскопок, богатом наложенными друг на друга слоями. Они образуются медленно в течение огромных промежутков времени — прерывистый, но сбалансированный процесс, который основывается на том, что мы унаследовали от животных. Чтобы понять это, нам нужно докопаться до осадочного слоя разума. В книге «Происхождение человека и половой отбор» (1871) Чарльз Дарвин пишет: «Воображение — одна из самых высоких прерогатив человека. Благодаря способности к воображению он объединяет прежние образы и идеи, независимо от воли, и таким образом создает блестящие и оригинальные результаты… Мечтание дает нам лучшее представление об этой силе; как говорит поэт Жан Поль Рихтер: „Фантазия — невольное искусство поэзии"».

В истории развития нашего вида Ричард Клейн, Морис Блох и другие выдающиеся палеоантропологи помещают возникновение воображения на довольно позднюю отметку, спустя тысячи лет после появления современного человека. Частично эта теория отражает мнение о том, что художественные способности — это своего рода эволюционный чизкейк, сладкий десерт, который появился как побочный продукт более серьезных когнитивных приспособлений, таких как язык и логика. Что еще более важно, оно основано на относительно позднем появлении пещерного искусства в период верхнего палеолита (около 38 000 лет назад). Среди археологов принято считать, что воображение развивается поздно, после языка, и наскальная живопись является признаком работы ума, мышления и творчества, как у современного человека.

Посетители на открытии копии пещеры Ласко в Монтиньяке, Франция © AFP 2017, Mehdi Fedouach

Вопреки этой теории, я предполагаю, что в правильном понимании воображение — это одна из самых ранних способностей, которую обретает человек, а не эволюционное новшество. В самом деле, язык серьезно повлиял на наше мышление и способы коммуникации. Но «образное мышление» и даже «телесное мышление», должно быть, зародилось в нас на сотни тысяч лет раньше. Мы считываем, храним в себе и извлекаем эмоционально окрашенные образы мира — все это часть нашего наследия как млекопитающих. Все это мы делаем с помощью условных ассоциаций, а не вербального выражения.

Например, львы в саванне обучаются и могут прогнозировать будущее, потому что с опытом у них вырабатываются стойкие ассоциации между чувствами и восприятием. Вероятно, животные используют образы (визуальные, слуховые и обонятельные воспоминания), чтобы ориентироваться на незнакомых территориях и в условиях новых задач. Для древнего человека между стимулом и реакцией образовался своего рода когнитивный провал — разрыв, позволивший человеку давать разные реакции на раздражитель, вместо однообразного, но молниеносного ответа. Для воображения этот разрыв стал решающим: именно он создал внутреннее пространство в нашем сознании. Следующим шагом стало то, что мозг древнего человека начал генерировать собственную информацию, а не просто фиксировать и обрабатывать уже существующую: у нас появилось свое представление о вещах, которых никогда не было, но которые могли бы быть. Следуя этой точке зрения, воображение развилось, по крайней мере, в эпоху плейстоцена, и медленно начало проявляться у наших родственников из вида Homo erectus.

В современной философии представление, как правило, понимается с точки зрения языка. Представление — это внутренняя психическая данность, которая обретает смысл при взаимодействии с внешним миром или в контексте другого значимого опыта (т. е. других представлений, схем и правил). Мое представление собаки — это образ настоящего млекопитающего, существующего в рамках нашего мира, из плоти и крови. Традиционные семантические теории (от эмпиризма и позитивизма до семиологии) предполагали, что основным элементом смысла все же является слово — будь то «собака», «dog», «chien» или «gou». Однако философы, такие как Марк Джонсон из Орегонского университета, бросили вызов этой устоявшейся модели, показав, что существуют глубокие воплощенные метафорические структуры внутри самого языка, и смысл появляется в теле, а не в голове.

Смысл не основывается на словах, а вытекает из действий, связанных с восприятием или образами. Даже когда наш мозг обрабатывает, казалось бы, нейтральные лексические термины, мы находим для них более глубокую систему моделирования образов. Когда мы слышим, например, слово «танец», наш нейронный двигатель и тактильные системы тоже вовлекаются в работу, потому что мы понимаем язык, «имитируя в сознании то, что бы нам хотелось испытать из описываемого языком», как утверждает ученый-когнитивист Бенджамин Берген в своей книге «Громче слов» (2012). Когда мы слышим «танец», двигательные отделы мозга уже начинают «пританцовывать».

Это исследование серьезным образом повлияло на наше понимание сознания, но для всеобъемлющего понимания воображения нам также необходимо исследовать эволюционный период до появления языка (некий слой долингвистического сознания, к которому, на мой взгляд, все мы до сих пор имеем доступ). Как младенцы, еще не научившиеся говорить, или даже низшие приматы, взрослые люди, например, представляют себе собаку эмоционально, ассоциативно. Если ассоциация окажется милой, то человек приветливо отнесется к собаке, если негативной — он будет стремиться избежать контакта с ней. Представление собаки в восприятии или в памяти будет нагружено чувствами и возможными вариантами действия по отношению к ней. Напротив, более позднее слово «собака» находится на другом, смягченном и скорее абстрактном уровне представления, нейтрализованном эмоциональным и моторным содержанием образа.

Хакасская степь © РИА Новости, В. Павлов

В таком случае, воображение — это слой сознания, находящийся над чистым бихевиористским стимулом-и-реакцией, но ниже языковой метафоры и смысла предложения. Наше современное воображение возникло в эту раннюю эпоху образного смысла или образной семантики. Этот исторический момент (вероятно, произошедший в течение раннего плейстоцена, примерно 2 млн лет назад) воспроизводится в процессе нашей сегодняшней творческой деятельности. С помощью этой силы наше сознание может работать «оффлайн», не вступая в непосредственный контакт с потоком восприятия, и способно запустить симуляцию гипотетических виртуальных реальностей.

Наша не распланированная, «воображаемая» жизнь сегодня косвенно имеет доступ к генетическому человеческому сознанию. Целое растущее исследовательское движение — биосемантика — ставит своей целью понимание этой связи, стремится осмыслить бытие человека как взаимодействие социальных приматов, а не только на основе изучения человеческого языка. Как и все высшие приматы, мы, помимо языкового общения, почти наверняка общаемся с помощью чего-то вроде неявного языка тела. Психологи, специализирующиеся на приматах, такие как Луи Барретт, в своем труде «За пределами мозга» (2011), начинают отслеживать сети взаимодействия, которые по ходу развития создают для приматов свой язык телодвижений, служащий в конечном счете для установления подчинения, доминирования, спаривания, союза, обмена едой и так далее. Но и мы тоже используем этото язык тела, причем гораздо больше, чем замечаем за собой. В качестве забавного примера целиком построенного на эмоциях детского общения посмотрите вот это видео о двух малышах-близнецах и о том, как они «говорят».

Наши братья-приматы благодаря развитому мозжечку обладают впечатляющими способностями по определению последовательности моторных действий. У них есть что-то вроде грамматики задач для выполнения сложной цепочки действий, такой как, например, превращение несъедобных растений в пригодные для употребления в пищу. К примеру, гориллы съедают крапиву только после того, как аккуратно ее сорвут и свернут листья особым образом, чтобы не пораниться жгучими волосками. Этот уровень решения проблемы требует более продуманных действий, а также накопления положительного и отрицательного опыта. Такой вид моторной последовательности может быть первой ступенью навыков импровизации и воображения. Возможно, образы и последовательность поведения менялись из-за грамматики задач еще задолго до появления языка. Лишь много позднее мы стали думать посредством лингвистических знаков. Хотя все более и более абстрактные символы (такие как слова) и увеличивали разрыв между представлением, воспроизведением и непосредственным опытом, они создавали и несли в себе смысл благодаря воздействию на древние системы (например, на эмоции) у рассказчиков и слушателей.

Один из петроглифов Цаган-Сала в Монголии © Altaihunters

Люди с хорошим воображением, будь то музыканты, танцоры, спортсмены или инженеры, напрямую обращаются к смысловому содержанию в его доязыковой форме. Иногда это называют «системой актуального сознания». Она представляет собой вентральный проводящий путь в мозге, который обеспечивает нас эмоциональными и полуинстиктивными решениями внешних проблем. И музыканту-импровизатору, и человеку, разрешающему проблемы с помощью интуиции, нужно подключиться к этой древней вопросно-ответной системе языка жестов и мимики, чтобы хорошо ориентироваться в обществе. Мы совершаем движение и смотрим на реакцию, затем делаем еще одно и наблюдаем. Этот жест мы отклоняем, а тот принимаем. Интуитивные действия в этом случае — не просто аналогия доязыкового общения, а его сущность.

В частности, вопрос и ответ — одна из старейших техник импровизации, так же как и синхронизация музыки и телодвижений, например, в танце. Они представляют собой древние методы укрепления связей внутри сообществ. Эти методы заключены в представлениях, которые показывают и пробуждают эмоции. На простом уровне люди подстраивают свои движения в танце под других, чтобы попадать в такт. На более сложном уровне мы вспоминаем танец позднее и экспериментируем, переделывая его под себя. Такие методы имитации позволяют исследовать множество вариантов действий в рамках социальных и технических правил. В конце концов подобное ограниченное обществом исследование превращается в эксперимент, который все чаще и чаще протекает автономно, перерастая в форму мышления образами, звуками и жестами.

Эмоциональная составляющая такого рода симуляции в реальности очевидна. Ведь нашим родственникам из животного мира для возбуждения требуются химические раздражители и прямое восприятие сексуально привлекательного тела, а людям достаточно помечтать об этом, и инструмент уже готов к действию. Сперва наши предки имитировали других в реальном времени, точно копируя танцы и процесс создания орудий труда. Затем эта имитация стала доступна в автономном режиме (без примера перед глазами), когда достаточно развились память и исполнительные функции.

Вычислительная теория сознания, которая приравнивает мозг к двоичному великолепию поисковика Google, соотносится лишь с языковым мышлением, которое появилось не так давно, но не с более ранней формой образного сознания. Образное мышление опирается на информативные детали, а также на эмоциональные и двигательные ассоциации. Люди зашифровывают образы и жесты и управляют ими, тем самым создавая базу для последующего обозначения чего-либо. Эрик Кандел в книге «Век самопознания» (The Age of Insight), опубликованной в 2012 году, высказывается об этом так:

Возможно, в процессе человеческой эволюции способность выражать себя посредством искусства (на языке образов) предшествовала способности выражать себя посредством устной речи. Как следствие, процессы в мозге, важные для искусства, когда-то были универсальными, но затем на смену им пришла универсальная возможность использовать язык.

Макет стоянки первобытного человека © РИА Новости, Владимир Богатырев

Я уверен, что языки образов и телодвижений до сих пор живы внутри нас. Когда наше непоследовательное сознание успокаивается (во время импровизации и другой творческой деятельности), мы можем говорить на них.

Редкий случай, упомянутый в медицинской литературе, показывает, что образное мышление обладает собственной силой независимо от языка. В 1998 году психолог из Кембриджского университета Николас Хамфри описал поразительный случай. Он указывал на удивительные сходства между наскальными рисунками из пещеры Шове и рисунками аутистки Нади, жившей в 20 веке. Случай Нади увеличивает вероятность того, что рисование, которое изобрел далеко не современный человек, могло предшествовать появлению языка.

Надя родилась в 1967 году в английском Ноттингеме. Девочка страдала от серьезного нарушения развития. В возрасте шести лет она все еще не могла говорить, имела сложности с передвижением и общением. Но даже при этих существенных нарушениях Надя могла рисовать рисунки с большой точностью и выразительностью уже в три года. Хамфри поместил детские рисунки Нади рядом с наскальными рисунками из пещеры Шове и заметил поразительное сходство в том, как они передавали животных, например, лошадей и слонов.

Контуры этих существ были удивительно похожи, так же как и их положение. Кроме этого наблюдалось сходство в повторении образов и накладывании их друг на друга. Эти параллели — не загадка и не свидетельство внутреннего представления, а, скорее, показатель того, что человеческое сознание изначально способно точно имитировать. Графическая имитация, как и текстовое описание, — вид знания.

Нельзя полностью доверять единичным данным, но случай Нади должен по крайней мере вызвать вопросы по поводу убеждения, что в позднем палеолите мозг человека был уже современным. Если Наде удавалось так хорошо рисовать при отсутствии лингвистических навыков, тогда существует вероятность, что и 40 тысяч лет назад Homo sapiens были грамотны с точки зрения живописи, но не языка. Более глубокое толкование заключается в том, что Надя умела хорошо рисовать только из-за отсутствия языка и концептов, которые ее не отвлекали. Без них Надя была более восприимчивой, что помогло ей рисовать с большей точностью и выразительностью.

Экстрасенсорные способности © Fotolia, fotofrank

Надя отлично извлекала смысл и без механизма предположений. Наши недалекие предки тоже могли обладать впечатляющим по производительности мозгом, но не заточенным под язык. Возможно, он всегда работал в режиме «воображение». Образное мышление могло развиваться по собственной ветви эволюции параллельно с языком или могло развиться раньше путем естественного отбора, когда выживали те, кто изготавливал орудия труда и украшал стены живописью.

Воображение — вне зависимости от того, графическое или лингвистическое — особенно полезно для эмоционального общения, и, возможно, оно развилось потому, что эмоциональная информация управляет нашими действиями и формирует адаптивное поведение. Мы должны помнить, что воображение само по себе зарождалось как адаптация к враждебному миру среди социальных приматов, поэтому неудивительно, что хороший рассказчик, художник или певец может манипулировать нашей второй, внутренней Вселенной, обращаясь в нашем сознании к образам и событиям, которые несут сильный эмоциональный заряд. Фантазия, которая действительно волнует нас — будь то высокая или низкая культура — обычно тесно переплетается с нашими древними страхами и надеждами. Ассоциативная деятельность актуализированного сознания, расположенного в основном в лимбической системе, служит резервуаром для творческих людей с богатым воображением. Деятели искусства, такие как Эдгар Аллан По, Сальвадор Дали, Эдвард Мунк и Х. Р. Гигер, могут осознанно путешествовать в свои примитивные отделы мозга (неосознанное путешествие — это сумасшествие), а затем воплощать эти бессознательные образы в своих картинах или историях.

Воображение хорошо подходит для ассоциаций с образами, но оно также чрезвычайно полезно в смешанных ассоциациях. Мышление и взаимодействие с образами требует доступа к внутренним представлениям, но художник комбинирует эти образы в неестественные и неожиданные комбинации. Наши очень древние когнитивные способности к свободным ассоциациям переплетаются с более сложными аспектами познания, такими как исполнительная функция и способность смешивать или изменять систематические категории, создавая гибриды образов. Когда мы включаем воображение, то смешиваем картины и предложения, воспоминания и события в реальном времени, звуки, истории и чувства. Это мультимедийный процессор, который проскакивает сквозь коннотации, а не последовательно осмысливается логически. Большая часть этого процесса бессознательна — именно поэтому так сильно укоренилось сравнение с музой — но за этой фазой следует фаза повторного входа, где вольные ассоциации или поток сознания возвращаются под контроль сознания и интегрируются в более осмысленные продукты деятельности мыслителей и художников.

Все загадочное сосредоточилось на этой лишенной влияния эго потоковой фазе воображения, в то время как механика сосредоточена на комбинаторных результатах, созданных в сокрытом мраком аппарате нашего воображения. Каждая из двух моделей отражает один из аспектов воображения, но рассматривая эволюцию разума, мы видим, что эти две модели объединены в деятельность нашего непосредственного сознания.

На ранней фазе процесса эволюции, предположительно, в плиоценовой эпохе (приблизительно 2-5 млн лет назад — прим. Newочём), у нас было что-то вроде рефлективного воображения. В тот период гоминины могли быть ближе к свободным ассоциациям нашего современного воображения. Наши предки, очевидно, могли распознать льва в саванне, но случайные образы львов в памяти также могли непредсказуемо развиваться в повседневной деятельности. Затем, в эпоху плейстоцена, возникло полусознательное воображение, подобное тому, что мы можем испытать в процессе непосредственного акта мышления (до сих пор обнаруживающиеся в творческой импровизации). Мы, например, можем представить, как ритуализированные акты поведения, управляемые шаманами, могли способствовать возникновению образов воображаемых существ (некоторые из которых имели в основе образ льва) через укоренившиеся действия и жесты.

И наконец (в период от верхнего палеолита до голоцена) возникает сознательное воображение, которое собирает ассоциативные продукты из первых двух фаз и подводит их под исполнительный контроль хладнокровной когнитивной деятельности (медленное, логичное обдумывание). Например, «львиный человек» наскальных рисунков в Холенштайн-Штадель в Германии и «зубров» в пещере Габиллу во Франции могут быть древними примерами сознательного комбинирования животных и человеческих фигур в изобразительном искусстве. Гибридизированные или композиционные образы существ представляют собой некоторые из наших ранних культурных проявлений — от наскальной живописи до месопотамской, египетской и ведической мифологией. Подобные нарушения зоологической категории кажутся ранними (и постоянными) маневрами в логике воображения.

Между модульным мышлением и таинственными полетами фантазии лежит скромное царство эволюции. Прежде чем приобрести современное зрение, вам понадобится более простой оптический предшественник, а перед этим вам понадобится светочувствительная ткань. Можно сказать, что эволюция масштабируется начиная с самых базовых элементов. Аналогичным образом, эволюция создала несовершенную способность к воображению еще до того, как язык и культура усложнили ее. Базовая система (в которой преобладают эмоциональные и чувственные ассоциации) все еще существует и лежит в основе нашей психологии. Вы можете углядеть ее проблеск во сне — или же взять в руки музыкальный инструмент, кисть и бумагу — и увидеть мир глазами предков.

Последняя книга Стивена Т. Асмы «Эволюция воображения» (2017), опубликована издательством University of Chicago Press.

Автор: Стивен Т. Асма (Stephen T Asma)

Перевод осуществлен проектом Newочём

источник