Страшилки советских детей

В начале 90-х детский писатель Эдуард Успенский через передачу «Пионерская зорька» кинул клич всем подросткам Советского Союза — присылать ему страшные истории, которые они рассказывали друг другу ночами в пионерских лагерях. Он получил огромное количество писем, и распределив истории по жанрам, издал по-настоящему великую книгу «Жуткий детский фольклор». Сборник иррационального бессознательного жителей советских городов ещё ждет своих исследователей и толкователей. В этой ужасающе правдивой работе сохранено всё, вплоть до стилистики присылаемых историй — стилистики младенцев, чьими устами глаголит истина.

Российский филолог Владимир Пропп в монументальном труде «Исторические корни волшебной сказки» доказывает, что в фольклоре содержатся важнейшие для культуры коды, благодаря которым о человеке той или иной эпохи можно сказать больше, чем по иным артефактам, оставленным цивилизацией. Любое развитие сюжета и его окончательный вариант проходят жесточайший фильтр преобразования, мотив и символ кристаллизуются, отражая подлинную картину страхов, надежд и желаний человека своего времени. В этом смысле книга Успенского подводит своеобразный итог советской цивилизации. Значительную часть в сборнике занимают традиционные фольклорные истории. Ожившие мертвецы и нечисть, как и в обычных сказках, помогают героям-детям пройти инициацию, получить сакральное знание о смерти и ином, нечеловеческом мире. С этим знанием они вступают в непростую взрослую жизнь.

Красные зубы

В одну школу поступил новенький. Когда всех школьников отпустили домой, он после уроков остался. Техничка говорит ему: «Иди домой, а то тут ходят красные зубы!» Мальчик говорит: «Я посмотрю школу и пойду». Он походил по школе, зашёл в один кабинет и уснул. Когда пробило двенадцать, в кабинете появились красные зубы. Они бросились на мальчика и съели его. Утром ребята пришли в класс и увидели человеческие кости. Вызвали милицию. У всех стали проверять зубы — ни у кого таких зубов нет. Решили проверить у директора. У него оказались красные зубы. Еще интереснее та часть книги, где представлены типично городские страшилки, порожденные индустриальной культурой. Они преобразуют традиционные мотивы, и по выражению автора, иррациональны. В предисловии Успенский пишет, что не понимает, откуда взялись зеленые пистолеты и красные пятна, и оттого они действительно пугают. В таких историях часто фигурируют родители, их вечная занятость обрастает ореолом таинственности: мать скрывается за синим пятном в стене, а отец, как герой классической скример-пугалки, стучит копытом под столом.

Красные копыта и клыки

Жила-была девочка, папа, мама и бабушка. Мама ходила в длинной юбке, а папа никогда не смеялся. Дочка спрашивает у бабушки: «Бабушка, почему мама ходит в длинной юбке?» «А ты, когда сядешь за стол, подними ей юбку, и увидишь». «Бабушка, а почему папа никогда не смеется?» «А ты, когда он будет читать газету, пощекочи ему пятки, и увидишь.» Дочка так и сделала. Залезла под стол и подняла маме юбку, и увидела красные копыта. Пощекотала папе пятку, он засмеялся и она увидела красные клыки. Ночью она выглянула на улицу и увидела, что мать топчет копытами бабушку, а отец ест ее. Утром мать спрашивает: «Ты видела, что мы делали ночью?» Дочка сказала: «Да». Тогда ночью они сделали то же самое с дочерью, что и с бабушкой. Советские дети не проходят настоящей инициации в реальной жизни: хотя пионерская организация по своей сакральной идее и должна была превращать их в молодых коммунистов, этого не происходит. Дело в том, что мир взрослых совсем не такой, каким рисует его официальная идеология. Из-за этого явного диссонанса ближайшие родственники на поверку оказываются нечистью: родная мать ходит в синее пятно, как на работу, чтобы сосать там кровь, а отец работает на производстве, которое оказывается гигантской мясорубкой, превращающей малышню в фарш для пирожков. Вызывают тревогу и средства массовой информации, которые непрерывно сообщают только о том, что гроб на колесиках уже близко и страшный конец неминуем. Мир взрослых — хмурый, чужой, тревожный. Жизнь в Советском Союзе обязывает их к постоянной занятости и решению бытовых проблем. В этот мир детей пускают нехотя, им не говорят всей правды, и оттого крупицы реальности обрастают сотней пугающих образов. По сути образы эти сводятся к одному — во взрослом мире нет ничего, кроме урбанистической смерти. Многие детские страшилки построены на системе запретов, нарушение которых оборачивается картинами ада.

Черные туфли

Послала мать дочь за туфлями и наказала не покупать черные. Девочка пошла на рынок и купила черные, потому, что черные были красивее, чем другие. Она пошла домой в новых туфлях. Вдруг у нее заболела нога, она села отдохнуть и пошла дальше. У нее сильно болела нога. Она дошла до дома еле живая, мама сняла с нее колготы и туфли, а у девочки была нога вся гнилая, одна кость. В своей знаменитой работе, посвященной НЛО, Карл Густав Юнг объяснял страх человека перед научно-техническим прогрессом, который воплотился в образ летающей тарелки. Человеческое сознание видит в науке зловещую угрозу, тревожного убийцу. Чтобы пережить ужас перед прогрессом, архетипическое сознание наделяет достижения науки волшебными свойствами: японцы, например, верят, что духи обитают в любых вещах, а значит, мертвая девочка вполне естественно может жить в телевизоре. Советский ребенок мало что знает о прогрессе, но грезит им. В страшных историях прогресс может обладать и весьма странными свойствами. Так появляется зеленый пистолет — вещь несуществующая, гипотетическая, но обладающая страшной, иррациональной тайной: у нашедшего его мальчика навсегда остаются зелеными ладошки. Из истории остается неясным, чем ему это грозит, но от этого она становится даже более страшной.

Зеленые глаза

Один старик, умирая, решил оставить после себя память. Взял он и выколол себе глаза (а глаза у него были зелёные). Повесил старик эти глаза на стену и умер. Через год вселилась в дом семья с маленьким ребенком. Однажды муж пришёл с работы, а жена ему говорит: «У нас малыш что-то плачет, когда я свет выключаю». Муж отвечает: «А ты выключи свет и посмотри на стены». Жена сделала, как ей муж сказал, и увидела на стене зелёные глаза. Глаза сверкнули и убили жену током. Дефицитный товар также гипотетичен, его сущность — сновиденческая, иллюзорная, а значит, сознание может трактовать такой образ как кошмар: красивая черная кукла, недоступная среднестатистической семье, ест детей. Уродливый советский быт также преобразуется здесь в жуткие образы — черные шторы, синие и красные пятна на стенах или на полу, сломанные пианино. Эти вещи десятилетиями не меняются в советских квартирах и начинают жить своей хищной жизнью.

Черное пианино

В одной семье девочка увлекалась музыкой. И на день рождения родители купили девочке чёрное пианино. Собрались гости и попросили девочку сыграть. Когда девочка начала играть, она почувствовала страшную боль и недомогание. Но родители решили, что она отлынивает, и заставили её играть весь вечер. Наутро девочка не смогла встать с постели. Она таяла прямо на глазах. Через несколько дней на пальцах у нее появились синие пятна. Родители решили разобрать пианино. Сняли крышку, а там сидела страшная старуха, которая пила кровь у того, кто играл на этом пианино. Детским фольклором становятся переосмысленные символы массовой культуры. Ограниченный прокат западных фильмов рождает их неожиданные трактовки, появляются пересказы «Омена» и кинговского «Сияния», истории, навеянные «Рукописью, найденной в Сарагосе», и целый каскад легенд, сшитых из лоскутков фильмов ужасов. Такие истории особенно страшны: в детской интерпретации они обрастают стилистической корявостью, за которой видится окружающая их реальность, а сознание шлифует писательские и режиссерские образы до архетипических — один мальчик, одна девочка, одна семья. Эта безличность заставляет слушателя отождествлять себя с этими героями. Ребенок начинает думать, что легенда касается его самого и его семьи, возможно, она случилась с соседями, с тем миром чужих, с которым он сталкивается каждый день.

Реквием

Жил-был один человек. Он был композитор. И вот пришёл к нему неизвестный человек, высокого роста, весь в чёрном. Он попросил, чтобы тот написал для него реквием. И ушёл. И когда композитор заканчивал этот реквием, ему показалось, что он пишет не для кого-либо, а для себя. Скоро этот композитор умер, и реквием играли для него. Этот человек в чёрном была его смерть. Эдуард Успенский, кажется, сам ужасается пришедшей ему корреспонденции и вставляет во многие истории иронические комментарии, примечания, отшучивается, чтобы смягчить этот иррациональный мрак. Но это совсем не помогает: в распадающейся империи дети передают друг другу тревожные сообщения о том, что инициация невозможна, будущего нет, коммунистического рая не будет, а вместо него будет адище серых будней. В этом аду нет места детским грезам: едва получив запретные артефакты — зеленый пистолет или черные туфли — ты неминуемо погибнешь самым жутким образом. Кругом одна лишь смерть и энтропия. Взрослые сошли с ума и пьют кровь, спрятавшись в синих пятнах, а дети так хотят их рассекретить и передают, передают друг другу сообщения, будто так можно перестать бояться и, пройдя символическую смерть, бесстрашно вступить в совсем уже невероятные 90-е годы, где труп на трупе лежит, и гробы на колесиках, и черные руки наемных убийц в гостиничных номерах перестали быть детской выдумкой, став настоящей, привычной повседневностью.