Освободитель Умберто Эко и преодоление фашизма

В один день на разных концах земли умерли два писателя, имена которых знают все или хотя бы краем уха слышали: Умберто Эко и Харпер Ли. Сначала показалось, что это двойная ошибка. Харпер Ли — откуда-то из 50-х. Как она могла прожить так долго? А Умберто Эко, пусть не молод, но совсем еще не стар. Что же с ним стряслось? Но это аберрация сознания: они были не просто современниками, но людьми одного поколения, а возрастная разница между ними — всего 6 лет. При этом роман «Убить пересмешника» (кстати, очень хороший роман) звучит как славный отголосок прошлого, а «Имя Розы» и «Пражское кладбище» — как голос настоящего.

Боюсь, что разница литературных дарований тут вообще ни при чем. Во-первых, как писательница Харпер Ли ничуть не хуже Эко. Ничуть. Просто она не писала для профессоров. Во-вторых, о вкусах спорят только в России; обычно на вопросе «нравится/не нравится» разговор положено заканчивать. Тут дело в чем-то ином, в каких-то механизмах, далеко выходящих за литературные пределы. Сам Умберто Эко попытался объяснить феномен культового произведения — на примере фильма «Касабланка»; применительно к кино, пожалуй, объяснил, но сам он — случай другой. Боюсь, что даже гениальные эссе о фашизме и «Дорогой внук, учи наизусть» тут мало что объясняют. Да, их обильно цитируют, да, они связывают личный опыт встречи с тоталитаризмом и проблемы жизни в информационном обществе. Ну и что? Эссе Честертона ничего ни с чем не связывают, а читаются с не меньшим интересом и звучат актуально, хотя в них ничего не сказано про цифровую цивилизацию и мало что — про фашизм. Там в основном про грех гордыни, особенно национальной, про фарфоровых пастушек и читателей газет, глотателей пустот. Возможно, вся причина в добровольном выборе литературной и гражданской миссии. Харпер Ли однажды остро пережила современность, жестко выяснила с ней отношения, стала классиком и предпочла сойти с несущегося поезда, на милой и удобной остановке. А Умберто Эко постоянно хотел быть здесь и сейчас, а при этом никогда и везде. И это ему удалось. Его считали полномочным представителем высокой культуры в составе сегодняшней, массовой. Воспринимали как профессора, достигшего успеха на поприще живой литературы. Как писателя, реализовавшего себя в науке. Как мудреца, умеющего написать о Джеймсе Бонде. И как зрителя «Касабланки», который запросто составит полную «Историю красоты«. Он жил и мыслил в ритме своей эпохи, отказываясь ей принадлежать. Он занимался Средними Веками, сидя за удобным столиком в кафе. Он позволял не слишком образованным читателям испытывать иллюзию причастности, а слишком образованным прописывал лекарство от сословных комплексов. Собственно, на этом зиждется прорыв романа «Имя Розы« — одного из немногих произведений, написанных по правилам забавной романистики, которые не стыдно было полюбить гуманитарной профессуре, а в то же время интересно почитать обычным людям. Если они готовы хоть чуть-чуть подняться над собой. Сварено густо, насыщено знанием, перекликается с идеями ранних семиотиков, требует учености для понимания (точней, умело притворяется, что требует), а в то же время политизировано и современно. Недаром начинается роман с упоминания о Праге; это она захвачена — сегодня, это ее стены проломлены, и все, что происходит в монастыре, связано с метафорой чешской трагедии 1968-го. Потом в той же самой Праге развернется сюжет «Пражского кладбища«, и закваской интриги станет память о другом «проломе» европейской обороны, об ускользнувших из России «Протоколах сионских мудрецов« — и о спящем в подсознании Европы ужасе. Есть ли в этих книгах китч? В избытке. По-другому в современной культуре бывает, но редко; так она устроена, в ней пародийное неотделимо от серьезного, избыточное от аскетичного, философское от сиюминутного. Есть эксплуатация постмодернистского приема? А как же! Есть обсчет аудитории? Увы. И в то же время очень хорошо, что да. Иначе не было бы никакого Эко. А без него гуманитарное сословие «специалистов в области литературы» не одолело бы диктат среды, привыкшей к жизни в барокамере и боящейся вдохнуть живого воздуха, потому что слабые легкие не выдержат. На рубеже 1970-х многие читатели-гуманитарии уже хотели стать читателями современной прозы (не исследователями, а именно читателями), а может быть — и авторами! — но еще не могли решиться, потому что действовало строгое табу. Определись, ты где. Даже столь чуткий к веяниям времени, открыто мысливший и не боявшийся официоза человек, как Юрий Лотман (по свидетельству главного русского переводчика Эко, Елены Костюкович), объяснял, что «Имя Розы» — достойное продолжение научных изысканий Эко романными средствами, что это не столько завлекательная литература, сколько «академический роман». А это был не академический роман. Это была подписанная лично Эко — вольная. Он пришел дать филологам волю, он перекусил замки и цепи, которые удерживали их, не позволяли прорваться в состав сегодняшней культуры.  Нате, читайте, не страшно, не стыдно, вас никто не заподозрит в том, что вы хотите поиграть в прекрасный ребус и вечером из кабинета переместиться в теплую уютную гостиную, открыть книжку и просто почитать. А почитав — заново пережить свою принадлежность к этому вот времени, к этому вот месту, к этой вот трагедии, когда танки входят в Прагу и мир тотальностей покушается на вольный разум. Он, как некий Моисей, переодевшийся жонглером, вывел профессуру из Египта. А массовую публику он приучал к другому. К тому что умное не значит скучное и страшное. Читатель! Ты куда умней, чем кажешься себе. Ты можешь. Давай! Не боись! То есть волю он принес и им. Он дарил молчаливому большинству возможность и право входить под высокие своды истории, адаптировал символы, позволял идти по лабиринту, не заглядывая в слишком темные углы… А самое главное (и быть может, в этом заключен его секрет), он предъявил себя — посредника между мирами замкнутого знания и обыденной жизни. Вы уважаете меня? Отлично. Уважайте и тех, кто за мной. Умников и умниц. Знатоков. Тех, кого вы часто называете на кухнях захребетниками и считаете яйцеголовыми. Зачем ему это было нужно? Думаю, ответ нужно искать в том самом эссе о фашизме, на которое сегодня ссылается всякий, кому не лень, от левых борцов с устаревшей традицией до правых публицистов, объясняющих, что фашизм присущ человечеству и поэтому лучше не давать свободу несвободным. Рассказав о своем детском опыте, связав его с историей Италии и всей Европы, он почти в проброс напомнил о чудовищном разрыве между высотой искусства и низостью реальных практик. О том, что фашизм вызревает в разломе, когда прекрасное настолько недостижимо, что бесполезно даже и пытаться. Они где-то там, мы где-то тут, дайте нам, пожалуйста, вождя. Чтобы не было запроса на вождей, нужно спуститься с котурнов одним и привстать на цыпочки другим. Поэтому, превращая культуру в коктейль (взболтать, но не смешивать, как нас учил герой его исследований Бонд), развлекая заумную публику и поучая цирковую, он всю жизнь одолевал фашизм. То есть соединял несоединимое. То есть говорил со всеми. Получилось или нет? Конечно, нет. Достаточно прочесть идиотские отзывы на его смерть в социальных сетях. Или на интеллектуальных форумах, где умники через губу объясняют, что был он писателем средним, а после «Имени Розы» вообще превратился в болтуна «примерно обо всем». Не то, что мы, создатели бессмертных книг. Мосты опять разведены, впереди не провал, а промер. Но никто не знает, что было бы, если бы. Если бы он, после страшного урока Красных бригад, не начал свою странную работу. Где бы мы были сейчас.